У микрофона человек, успевший провести сотни декабрьских утренников и корпоративных огоньков, от завода «Красный пролетарий» до посольского клуба в Хаване. Каждый сценарий рождался на склоне года, когда воздух пах мандарином и свежей типографской краской календарей.
Регламент оставался жёстким: ёлка загорается ровно в восемнадцать ноль-ноль, колонка выводит фанфары Осколского, затем хор пионеров тянет «В лесу родилась ёлочка». Публика, независимо от профессии, автоматически выпрямлялась, словно под барабанный рудимент.
Огоньки и ёлки
Огонёк – не банкет, он скорее театральный капустник с накладными усами, свёрнутыми газетами «Правда» вместо мушкетов и принимающим вид чугунным бюстом Ленина, превращённым в символическую жар-птицу при помощи дождика. Главное правило: зритель втянут, артистов границы партера не сдерживают.
Я любил неожиданные повороты: после тоста директора зал внезапно погружается в полумрак, и появляется «Снегурка-диссидент» с гитарой, растягивающая бардовскую строфу про мороз, паяльную лампу и вечерний рейс поезда «Москва-Воркута». После финального аккорда — салат «Сталинград» под прожектором: слоям задавались новые названия, и даже повидло попадало в эту гастрономическую диараму.
Призы и сюрпризы
Конкурсный стол всегда прятал арсенал наград: пачка дефицитной жвачки «Love Is», импортный фонарик «Юпитер-80», абонемент в тир на двадцать выстрелов. Люди рвались в игру «Лыжная эстафета без лыж»: бежишь с воображаемыми палками, а секундомер фиксирует психоделический балет единомышленников.
Номинации рождались прямо под ёлкой. Кладовщик получал титул «Хранитель искр», бухгалтер — «Маэстро баланса калорий», а техничка с самым звонким смехом — «Гром небесный». Драма, фарс, опера-буффа смешивались, мельтешили, гремели ложками о стаканы.
Танцы до утра
Оркестр, склёпанный из кружков самодеятельности, выдувал колонны звука, и кажется, сам Раймонд Паулс подслушивал свежие ходы. Дискотеки в позднебрежневскую пору уже пульсировали синтетикой «Весёлых ребят», но живые трубы добавляли искру, способную развернуть танцплощадку на сто восемьдесят градусов.
Сценарий всегда оставлял окно для стихийного караоке. Лаборантка тянула «Широка страна моя родная», водитель автобазы подхватывал, зал отвечал многоголосым гулом. Кто-то размахивал самодельным флагом из набивочной ткани: мишура переливалась, словно колосья на агитационном плакате.
Ближе к полуночи я выводил людей во двор задувать бенгальские огни. Пиротехника легализована не была, поэтому фейерверк представляли «реактивные хвосты» — крошащаяся аммиачная селитра, помещённая в жестяную трубку. Взлетала невысоко, но шипение пробивало декабрьский туман.
Последние минуты года сопровождались хрустом нарезанных свечей сала «Колбаса докторская». Дефицитный продукт исчезал со стремительностью метеора Галлея. Под куранты мы чокались шампанским «Советское», в которое хитрецы подливали портвейн, придавая напитку оттенок церковного вина.
После боя часов притягивалась тишина — короткая, как вдох аквалангиста. И вот лавина звукопотоков снова обрушивалась: «Голубой огонёк» на экране «Рубина-714», визг свистков, хлопки хлопушек. Я размахивал колокольчиком, собирая гостей в круг для финального медляка «Надежда».
Расходились к рассвету, унося запах хвои на пальто. По снегу катились апельсиновые корки — доказательство прошедшей феерии. Я складывал реквизит в фанерный ящик, улыбаясь: пока подшипники земного шара подзавязаны праздничным бантом, кутерьма продолжится.
