Сцена любая, где мигает гирлянда, рождается из преданий. Каждый жест аниматора, каждый бой курантов опирается на древние сюжеты, словно канат на якорный камень. Распутаем нити.
Северный костяной рог
У эвенков до сих пор хранится олений рожок «нэвун», высверленный до звонкости. Шаман продувал его над снежным костром и звал духа Яндигана — деда с белой бородой, дарящего детям морозоустойчивость. На площадке я заменяю «нэвун» бамбуковым свистком, но смысл не тает: дети выдыхают пар, будто получают личный запас арктического воздуха. Легенда уверена: пока звук костяного рога вибрирует, год идёт ровно, без «юггура» — хвостатого метели.
В скандинавских сагах встречается Юльский козёл — «йоулбукк». Шерсть пахнет смолой, рога обвиты лентами. На корпоративе я ввожу персонажа Козла-Факелоносца: мим в соломенном плаще поджигает безопасную хлопушку, выводят сотрудников из суетного года в световой коридор нового. Эффектом служит ахатизация — краткое оцепенение публики, описанное психологом К. Леви как «застёжка внимания на мгновенной вспышке».
Тропический фейерверк
Перелетаем к островам Полинезии. Там не было снега, зато океан выдавал фосфоресцирующих креветок. Племя туамотану вылавливало их в самую длинную ночь— во время «Таонги». Светлячковые волны, бьющие о коралл, заменяли северянам искры камина. Уличный квест с флуоресцентными браслетами отсылает игроков к той же идее: свет рождается из тьмы, если тьма пьёт радость. Я прошу диджея добавить «криптикор» — музыкальный жанр, где частоты ниже 30 Гц создают телесный дрожь, похожий на рокот прибоя.
Китайский дракон Нянь жил на высотах Ккуньлуня, спускался раз в двенадцать лун. Чтобы прогнать чудище, жители жгли бамбук. Взрывы трещали, как суставы древнего чудовища. Сегодня пиротехник выдаёт «банбукану» — связку микровзрывпакетов, безопасных даже для закрытых залов. Вставляя паузу между хлопками, я получаю пунктир времени: зритель интуитивно ощущает, что старое лето уходит с каждым ударом.
Городские сюжеты
Москва породила нового персонажа — Таганского Печкина. Легенда свежая, но цепкая: почтальон, застрявший в лифте многоэтажки, разбрасывает по шахте открытки, и они находят адресатов в разных районах. На детском празднике я раздаю карточки с люминографией: светочувствительный слой запоминает тёплые ладони ребёнка, потом в темноте вспыхивает силуэт. Так продолжаю линию «слепых писем».
В Германии гном Рупрехт обсыпал непослушных детей золой. Этот образ превращаю в «пепельный флешмоб»: участники берут бумажные шарики, посыпанные графитовой пудрой, и метко кидают в импровизированный камин. Графит — параамфор, вещество, которое под лампой раскаляется до малинового свечения, создавая иллюзию жаровни без огня.
Синтезируя легенды, я получаю концерт предчувствий. Каждый миф, как зубец на шестерёнке, двигает хронометр праздника. Кульминация наступает, когда звучит «ялео»— эсперантийское слово, означающее «улыбку, услышанную ушами». Достигаю «ялео» хоровым шёпотом ответного тоста: праздничная толпа делает перекрёстный вдох, зал мгновенно наполняется ритмом.
Завершая представление, я гашу свет, и лишь фосфиновые ленточки на костюмах актёров плавно мерцают. Это отсылка к монгольскому празднику Цагаан сар, где пастухи надевали на рукава «сарлагын сувд» — бисер из лунного камня, чтобы стадо распознавало хозяина ночью. Подобный финал шепчет зрителю: легенда продолжается в полутьме, между годами, где каждая секунда — снежинка с индивидуальной хореографией.
